София земная и горняя

 

"Каждый из нас в глубине своей есть София"

(Предисловие к публикации)

 

"Вопросы философии", № 9, 1991

OCR и вычитка – Александр Продан, Кишинев

 

Если следовать греческому значению слова "философия", то русский философ может быть определен не столько как "любитель мудрости", сколько как "влюбленный в Софию", "жених Софии". Как заметил С. Н. Булгаков, "философия по существу своему есть неутолимая и всегда распаляемая "любовь к Софии". ¹

 

Идея Софии-Мудрости получает в русской философии не только умозрительное, теоретическое, но и образно-поэтическое, интимно-романтическое выражение. Значение Софии простирается от понимания ее онтологической сущности как идеального первообраза тварного бытия, от понятия ее духовной целостности как единства Логоса и Эроса, слияния Истины, Блага и Красоты до интимно-личностного переживания ее как Мировой Души, Вечной Женственности, Святой Девы, Невесты Агнца, Целомудренной Царицы, Подруги и Возлюбленной.

"Влюбленность в Софию" определяет не только содержание и стиль философствования, но и жизненный путь философа, окрашивая его в тона "страстотерпства" и неутолимой жажды вечно ускользающей красоты мира.

Это особенно ярко запечатлелось в судьбе таких "ревнителей" Софии, как A. M. Бухарев, B. C. Соловьев, С. Н. Булгаков, П. А. Флоренский, E. H. Трубецкой, А. Ф. Лосев, В. Н. Лосский, Д. Л. Андреев, жизненный путь которых являет собой как бы наглядный образ погружения в мир "падшей Софии" — Ахамот (бытовая неустроенность, лагеря для заключенных, оторванность от Родины), словно создавая яркий контраст с их "софийным" чувством мировой гармонии и "божественной полноты".

Идею Софии глубоко и неповторимо пережил и Л. П. Карсавин (1882—1952). Историк-медиевист, блестящий знаток философской и богословской классики, мастер логического вывода и рационального аргумента, Карсавин обладал и интуитивно-поэтическим восприятием мира, открывавшим ему возможность "лицезрения" Софии, восторженно-трепетного ее переживания.

В последние годы своей жизни, в лагере для заключенных в Абези, Карсавин создает Сонеты и Терцины, свидетельствующие о том, что он приблизился к тому целостному самовыражению духа, когда мысль невольно обращается к понятиям-символам, сочетающим в себе интуитивно-художественную образность и логическую полноту выражения.

Но еще раньше, в 1922 году, памятном как год изгнания русских философов, в числе которых оказался и Карсавин, он воплотил свое поэтически-целостное миросозерцание в гностическом гимне Софии, предвосхищая в образе "страдающей" и "плачущей" Софии свой собственный земной путь и судьбы России.

Речь идет о его работе "София земная и горняя", занимающей весьма своеобразное место не только в творчестве Карсавина, но и в русской философской традиции в целом. Напечатанная в альманахе "Стрелец", вышедшем в количестве 300 нумерованных экземпляров, она оказалась практически за рамками известного нам творческого наследия русского философа.

Дело здесь еще и в том, что по своему содержанию эта работа представляет собой своеобразную стилизацию различных гностических текстов. Характерно, что сам Карсавин выступает при этом в качестве издателя "гностического сочинения", якобы приобретенного им вместе с партией книг теософского и оккультного содержания.

Продолжая своеобразную "интеллектуальную игру" с читателем, напоминающую фантастические компиляции Борхеса (в рассказе которого «Пьер Минар, автор "Дон Кихота"» герой целиком переписал роман великого испанца, создав тем не менее новое произведение искусства), Карсавин сопровождает публикуемый им источник еще и "редакторскими примечаниями", уточняющими и корректирующими текст "неизвестного" автора.

Эта мастерская литературная мистификация философа и впрямь может заставить усомниться в подлинности его авторства. И все-таки здесь перед нами именно Л. П. Карсавин, во всей "симфоничности" и "остросюжетности" его творческой мысли, в стремлении к постоянному преодолению и самоотвержению своего авторского "я". "Издательские примечания" Карсавина — это не просто литературная мистификация или повествовательный прием типа пушкинского предисловия к "Повестям Белкина" — "От издателя", — это определенный угол зрения на проблему, это развитие в новой плоскости исходной авторской идеи.

К комментированию своих работ Л. П. Карсавин вновь обратился уже в конце жизни при создании Сонетов и Терцин. Как сообщает "лагерный" ученик Карсавина A. A. Ванеев, "закончив работу над Сонетами, Карсавин продолжил стихотворное выражение своих идей в Терцинах, после чего написал Комментарий к своим стихам. Это была любопытная авторская находка; через самокомментирование происходит как бы встреча с самим собой, открываются необычные возможности для выражения мысли" ².

Заметим только, что эта "авторская находка" Карсавина состоялась еще в начале 20-х гг. и относится к гностической поэме о Софии.

Сюжет и содержание работы Л. П. Карсавина представляют собой поэтическое переложение и своеобразную композицию гностических текстов "Pistis Sophie" и "Jeu", изданных в 1905 г. К. Шмидтом ³, а также отдельных мест книги Иринея Лионского "Против ересей", в которой критически освещаются взгляды крупнейшего представителя гностицизма Валентина и его последователей.

Карсавин располагает эти тексты в определенной последовательности, чтобы создать у читателя ощущение оригинального сочинения, синкретизирующего различные системы гносиса. При этом он смело вводит в текст "живые" фрагменты, призванные убедить читателя в древности происхождения трактата (как, например, описание наружности Валентина и Василида).

Создавая "оригинальное гностическое сочинение", как бы свободное от позднейших критических наслоений и реминисценций в духе Иринея или Климента Александрийского, Карсавин сознательно сближает гностицизм с христианством, пытаясь показать, насколько гностическая мысль приближалась к христианской и как она в нее перерождалась. Так, он сводит плерому, состоящую в учении Валентина из 30 эонов, или 15 сизигий (парных связей), к триаде Бездна — Слово (Логос) — Жизнь, соответствующей христианской Троице Отец — Сын — Дух Святой, идею Василида о творении из ничего — к христианскому креационизму и т. д.

По известному определению А. Гарнака, гностицизм есть острейшая эллинизация христианства ⁴. Точка зрения Карсавина на соотношение христианства и гностицизма прямо противоположна. Для него, напротив, гностицизм есть острейшая "христианизация эллинизма" на почве Евангелия.

 

Л. П. Карсавин, бесспорно, был подвержен глубокому влиянию идей гностицизма. Он и сам в этом признавался. По свидетельству Ванеева, уже перед самой смертью Карсавин согласился с тем, что его философию можно отнести к гностицизму ⁵. Но гносис Карсавина весьма своеобразен. Это "христианизированный эллинизм", который по аналогии с карсавинским учением о "симфонической" личности можно было бы назвать "симфоническим" или синкретичным гносисом. Карсавин вовсе не приемлет гностического дуализма. Его гносис — это идея тройственности единства как самопознания абсолютной личности.

Но главное, что характеризует гносис Карсавина и что определяет смысл его гностической поэмы — это "симфонически"-личностное понимание символа Софии как выражения сущностной целостности и полноты человека, "софийной" прообразности его "грехопадения" и грядущего самовоссоединения. Образ гностической Софии оказался для Л. П. Карсавина ключом к его учению о "симфонической" личности.

Чтобы глубже оценить значение этого образа для философии Карсавина, необходимо обратиться непосредственно к самой "истории" падения Софии, тем более что в самой поэме эта история лишена отчетливых контуров.

София — самый младший, тридцатый эон, из числа тех, что составляют божественную полноту (плерому). Переживая непостижимость того, кто именуется "первым эоном" или "отцом", представляющимся Софии в образе влекущей, полной таинственности и неизъяснимой красоты Бездны, она проникается к этой непостижимой сущности страстным порывом, грозящим нарушить иерархическую целостность плеромы и привести к уничтожению самой Софии.

Чтобы спасти Софию и остановить распадение плеромы, "отец эонов" создает "предел" или "крест". Ему удается сдержать дерзостный самоуничтожающий познавательно-страстный порыв Софии, но независимо от плеромы сохраняет свое существование страсть-помышление Софии по имени Ахамот. Она возрождается к жизни благодаря милосердию Христа, рожденного "отцом" в помощь Софии. Это помышление Софии — энфимисис, — осознавая свою горнюю природу, мечтает соединиться со спасшим ее Христом.

Вновь останавливаемая "пределом" Ахамот глубоко страдает из-за своей разъединенности с плеромой. И в тоске своей и страстной устремленности ввысь она дает начало веществу, материальному космосу. Наконец, сжалившийся Христос (не евангельский богочеловек Иисус Христос, а духовная любовная сущность) принимает покаяния, "умопремены" ⁶ падшей Софии, освобождая ее от терзания страстей и наполняя радостью созерцания божественного света. Но окончательное возвращение Софии-Ахамот или Пистис Софии во всей полноте своей изначальной природы в отчее лоно, в плерому станет возможным только тогда, когда человек, сотворенный из "горнего вещества" Софии, в своем "симфонически-целостном" преображении сам станет Софией и тем самым положит конец "овеществленной" тоске Софии.

 

Развивая философско-мифологический образ столь усложненной фантастической символики, Карсавин стремится найти выразительнейшую целостную метафору "абсолютной личности", ее земной и горней сопредельности, отпадения ее тяготеющей к запредельной истине души от света божественной милости и благодати. Если гностики вочеловечивали миф о падении Софии в соответствии с антропоморфным ощущением космоса, то Карсавин переосмысляет этот миф как развернутую нравственную метафору "грехопадения" человека. Напластования гностических образов пронизываются прозрачными в своем нравственном откровении объяснениями Христа: "Каждый из нас в глубине своей есть София... Признай, наконец, свои страдания в страданиях Софии".

Позднее, в работе "О личности" Л. П. Карсавин в философско-рациональной форме выразит то, что открылось ему в гностическом мифе о падении Софии. Судьба Софии есть знак и откровение человеческой судьбы, есть символ замысла Бога о человеке. "Онтический порядок личности" отражает положение Софии в иерархии духовных сущностей, эонов. Сначала единство, затем — разъединение и, наконец, воссоединение. Иррациональность мотива падения Софии соответствует свободному, "страстному" порыву человека к Абсолюту.

"Падение всеединой твари, — пишет Л. П. Карсавин, — есть ее недостаточное, несовершенное, но свободное, т. е. и в недостаточности своей ничем, кроме свободы, не мотивированное или, если угодно, "иррациональное" стремление к Богу" ⁷.

Распадение духовной сущности Софии — это символ двойственной природы личности. "Падение твари — отпадение ее от Бога и распадение, обнаруживается еще и в том, что всеединая тварь... распадается на соотносительные друг другу личность несовершенную и ее идеальный образ" ⁸.

Таким образом, гностическая поэма о Софии является мифо-поэтическим прообразом, вариантом карсавинского учения о личности. Причем значимость этой поэмы с точки зрения карсавинской оценки творческого самовыражения весьма велика. Как писал Карсавин в той же работе "О личности", теоретическое самопознание связано с самоутверждением личности в себе, тогда как по своей сути творческий процесс — это самоотвержение. Способность творческого самоотвержения Л. П. Карсавин обрел в своей гностической поэме, сумев выразить свою глубочайшую мысль "соборным" мифо-поэтическим языком.

Особую ценность этой карсавинской работе придает, конечно, ее язык, тонко воссоздающий пластику и ритм гностической мысли. Очевидно, что выражение гностического мифа на языке рассудочно-логических высказываний не может передать всей глубины "гностического" знания. Не случайно исследователи и переводчики гностических текстов отмечают несовершенство и недостаточность "прозаической" передачи гностического мифа ⁹. И в этом плане гностическая поэма Карсавина свидетельствует о его глубоком проникновении в учение гностицизма.

 

Поэма Карсавина, воссоздавая утонченную целостность мифологически-философского видения мира, вмещает в себя и чисто поэтические, вольные сравнения и метафоры, свидетельствующие о глубоком интимно-личностном переживании философом образа Софии. Кульминацией такого переживания является страстный порыв философа к непостижимо прекрасной Деве Софии, напоминающий о трагическом устремлении самой Софии к тайне влекущей ее Бездны: "Дева, с тобой я, и ты, светоносная в золоте юного тела и в пламени плечи покрывших кудрей!" От этого падения в бездну страсти, в объятия земной Софии философа удерживает как бы крестное знамение, откровение от лица Софии Горней, выраженное в венчающем поэму стихотворении "Славьте Софию Предвечную". Прославление Софии выливается здесь в сопричастие ее земным страданиям и тоске по Горнему миру. Это стихотворение Л. П. Карсавина можно по праву считать апофеозом русской софийной лирики, расцвет которой связывается в основном с поэтическим творчеством Вл. Соловьева.

Первое впечатление от знакомства с поэмой Карсавина "София земная и горняя" — это некоторое смятение нашего рационально настроенного ума, ожидающего от философского текста определенной логической цельности и понятийной монолитности мысли. Но в данном случае — перед нами философская поэма в ее первозданно целостном выражении, где мысль рождается в столкновении образов, а логика обнаруживается на уровне высшей творческой связи между идеей и судьбой ее провозвестника. Это творческое самовыражение духа — еще одно яркое свидетельство многогранности русской философской мысли.

В. Н. Назаров

 

 

София земная и горняя

[Неизданное гностическое сочинение] ¹*

 

Л. КАРСАВИН

 

Огненный Змий, отображение Великого Змия, ярясь подъемлется из лона Незримой Ночи, мещет золотые острые стрелы, лиет сладкий, животворящий и в жизни смерть несущий яд. В многоголосом шуме рождающегося Дня — розовый хитон его быстро желтеет в расплавленном золоте Света — доносится до меня, долгими годами исканий согбенного, за серебро седин отдавшего Светлому Змию чернь моих кудрей, стройное пение до зари восставших от сна нахашенов.

Первым Началом, рождающим всё,

Нахаш, Ты был.

Хаос, твой Сын, из Тебя излитой,

Был Началом Вторым.

Третье, от первых приявшее двух

И бытие и свой вид,

Третье — Душа

Лани, трепещущей лани подобная,

Лани затравленной, Смертью гонимая

Неизбежимою.

В Царстве Ты света вся днесь осиянная,

Завтра рыдаешь в страданья повергнута.

В скорби и стонах ликуешь безмерно Ты,

Снова — в стенаньях своих осуждаема,

Снова — судимая, Смерти подвержена,

Снова — блуждаешь во зле, безысходная,

Путь в лабиринте навек потерявшая.

Иисус говорит Отцу:

"Посмотри, посмотри, Отец,

По земле блуждает в тоске

Из чертогов твоих, Отец,

Изгнанница.

Рвется, рвется она вознестись

И не ведает — как вознестись

Из темницы своей, из оков

Горького Хаоса.

Ниспошли Меня, Отец, ниспошли!

Я с печатями низойду,

Через все эоны пройду,

И открою тайны все;

Ей открою сущность богов,

И священного тайну пути

Я открою, назвав

Гносисом. ²**

Замолкли чреватые слова:

И священного тайну пути

Я открою, назвав

Гносисом.

Вспоминается далекая юность. Как живой, стоит предо мною великий Василид, высокий и бледный, никогда не улыбавшийся, с кроткою грустью в спокойных, глубоких очах. Необоримой силой истины звучала его негромкая речь, когда говорил он о Первоначале Непостижимом, о Боге He-Сущем. — "Оно было, когда ничего не было, когда ничто было. Но это ничто не было чем-то из сущего, а — просто, ясно без всяких мудрований — было всецело ничто". И однако доныне волнует весь дух мой, сжимает и жжет сердце одна мысль о Непостижимом, словно само Оно здесь, во мне и со мною. Всеединое... Сколько сокровенного в слове этом! Весь мир звучит в нем; все краски земные горят и сияют немеркнущим светом. И, как огонь лампады, колеблемый ветром, милое сердце горе стремит; и отверзаются орлиные очи духа, нетелесно созерцая бесконечное. Всё... Значит, и это песнословие нахашенов, и это щебетанье утренних птиц, и эти звуки и голоса просыпающегося города, и Солнце, юное Солнце... Непостижимое... Но жажду постичь. И разве как-то не постигаю, его именуя? — Нет, не могли быть ложью пламенные, быстрые слова Валентина. Огнем Истины горели его черные живые глаза, правдой неодолимой пылало вечно юное лицо. Где ты теперь, учитель святой? Тебя призываю, твои повторяю слова в сиянии дня золотого. — "Вижу в духе: зависит всё от эфира, созерцаю в духе всё содержимым: плоть от души зависит, душа от воздуха, воздух — от эфира. Вижу: глубина выносит плоды, от матери рождается дитя". Высшее содержит в себе низшее. Дивное, стройное всё составляет единство. В круговороте вечном жизни и смерти всё возникает и всё погибает, всё становится всем. Вот Она — Божественная Полнота, открытая гностиков духу Плерома! Вот оно, Первоначало Непостижимое, Неизреченное, темное, как эта минувшая Ночь, Пучина Неисследимая, Бездна Бездонная, Молчание Вечное, Праотец Вифос! Нет предела тебе, нет конца и начала. Нерушимо молчанье твое — молчишь, Полнота Всеединой Божественной Жизни. Неизреченное, как изреку я тебя, когда и во мне ты молчишь, в глубине, в пучине твоей, где с тобой я одно? Но как же без слов, молчанием чтить смогу я тебя и тебя песнословить, если дух мой исходит любовью к тебе, если хочет и должен твое сокровенное имя изречь? В тоске неизбывной томится, стенает душа; слепая, плененная, устами пересохшими шепчет слова Пистис Софии. ³

О Свет светов, тебе от начала поверила я. Внемли же ныне, о Свет, умопремене моей! Спаси меня, Свет, ибо злые мысли проникли в меня. Воззрела я долу и там увидела свет, и подумала: "Хочу устремиться туда и объять этот свет". Устремилася я и во Тьме себя обрела, во тьме Хаоса внизу; и не могла поспешить я назад и места моего достичь, ибо утеснена была всеми верженьями Своевольного, ибо Сила с ликом льва отняла у меня во мне находившийся свет... И воззвала о помощи я, но голос мой не донесся из Тьмы; и воззрела горе я, дабы Свет, ему же поверила я, на помощь ко мне низошел... Не оставь меня, Господи, ныне в нужде моей, ибо искони в твой я верила Свет; о Господи, Свет Сил, не оставь в нужде по свете моем! Я к тебе воззрела горе, о Свет, поверила в Тебя. Ныне, о Светов Свет, утеснена во тьме Хаоса я. Если ныне хочешь ты снизойти, чтоб спасти меня — велико милосердье твое — внемли во Истине мне и спаси меня. Спаси меня от вещества этой Тьмы, дабы не утонула я в ней... Не допусти этой Тьме меня утопить; не допусти, чтобы Сила с ликом льва поглотила всю силу мою; не допусти, чтобы Хаос силу мою покрыл... Не отвращай лица твоего от меня, ибо я томима весьма... Из средины Хаоса и из средины Тьмы воззрела я, и ждала я Супруга моего, да придет и сразится за меня, но не пришел он; и ждала, да придет и силу дарует мне, но не обрела его. И когда искала я Свет они дали мне Тьму; и когда искала силу мою — вещество мне дали... Ныне, о Свет, что в тебе и со мной, песнословлю я имя твое, Свет, во славе. Да угодным будет тебе, о Свет, песнословье мое, как возвышенная тайна, что во врата Света вводит... Ищите все Свет, коим Сила души вашей, что в вас живет. Ибо Свет веществу всяческому внял; и он ни одного не оставит без того, чтобы очистить его... Бог из вещества душу спасет. И в Свете град уготовят, и все спасенные души в граде том будут жить и его получат в удел. И души тех, что тайны прияли, будут в месте том пребывать; и те, что тайны прияли во имя его, будут там пребывать... Свет Светов, в тебя поверила я — не оставь во Тьме меня до исполнения времени моего! Помоги мне и спаси тайнами твоими; преклони ухо твое ко мне и спаси! Да спасет меня Сила Света твоего и да вознесет к высшим эонам, ибо ты спасешь меня, к высоте эонов твоих возведешь... Не отвращай светлого образа твоего от меня, но призри на меня, когда меня они утесняют; поспеши во время спасти меня, когда возопию к тебе. Ибо время исчезло мое, как дыханье, и стала я веществом. Отняли они свет у меня, и сила иссохла моя. Забыла я тайну мою, ее же исполняла я ране... Воздвигнись же ныне, Свет, отыщи силу мою и в ней — сущую душу. Исполнено веленье твое, его же ты мне в утесненьях уставил. Исполнилось время мое. — Взыскуешь ты силу мою и душу мою... Свет моего спасенья, я песнословлю тебя в месте горнем и в хаосе снова. Песнословить буду тебя в песнословьи моем, коим в месте горнем славила тебя и славила, когда в Хаосе была я... Свет, в тебе воздвигла я силу мою, мой Свет. В тебя уверовала я. Не дай презирать меня, не дай архонтам двенадцати эонов, ненавистникам моим, ликовать надо мной... Свет, яви мне пути твои, и спасуся на них; яви мне дорогу твою, дабы из Хаоса я спаслась... Веди меня в Свете твоем, да узнаю, что ты, Свет, — спаситель мой. На тебя уповать буду я во все время мое.

Так в плаче Пистис Софии взываю к тебе, Праотец Неизреченный. Безмолвен ты, и неисследима Пучина твоя, но зовешь в себя к постижению тайны твоей сокровенной. Минула Черная Ночь; яркий День, из чрева рожденный ее, воссиял... Безмолвен ты, неизречен, но себя изрекаешь. Ты — Полнота всего, всяческое и всё. Но не можешь ты быть полнотою всего, если молчанье твое нерушимое нерушимо, если безмолвие твое неизреченное не становится речью. Ведь есть речь, ведь ясно всё говорит. И где же звучит эта речь, это вещее слово, как не в тебе, в Полноте всего? Или ты, Совершенный, один безгласен, один не можешь себя изречь? Но как же тогда всему ты силу даешь себя изрекать, сам бессильный? Нет, вечно ты, неизменно — Молчащая Бездна; и вечно — всецело себя изрекающая Речь. Не наше молчанье ты, от бытия отъединенное; но — молчанье всецелое, полное, молчанье всего бытия. Ты молчишь, Великий Пан, объятый полдневною дрёмой. Ты безмолвен, в огне сливая и плавя все звуки, слепящий очи сиянием Полдень! Ты — Безмолвность, Тихая Ночь, потаенная, зримо незримая за яркозвездным хитоном! Свет ты, Слово и Речь. Но не наша бессильная речь, лишь невидимо сотрясающая воздух, и не речь гностика, смиряющая стихии, незримое являющая зримым; но — всецелая, Совершенная Речь, в коей каждый есть само бытие.

Тьма ты непроницаемая и совершенная; не тьма этой Ночи, колеблемая бесчисленных небесных огней сиянием, светом рождающегося в ней Дня незримо пронизанная, но — тьма совершенная и полная, неразличенность всего сущего. И День ты ясный, всецело сияющий; не этот День с тенями его, с темнотою вещей, от Солнца сокрытою, но — День, всё пронизающий, Ясность беспорочная. И День ты и Ночь, и Свет, и Тьма, и Речь, и Безмолвие и Слово. Но ведь слово не безмолвие и свет не тьма. И отличен ты, как Свет и Речь, от себя, как Тьмы и Безмолвия.

"Вижу новорожденное дитя", говорил Валентин. Вижу Рождающегося и я. — Неизреченный Вифос и Безмолвный хочет высказать себя, всего, всецело. Хочет себя узреть не собою самим — другим, от него отличным, увидеть себя сияющим Светом, услышать Словом звучным. Не может он, темный исконно, в себе себя увидеть; не может, молчаливый нерушимо, себя самого услыхать. Как же тогда во Тьме он пребудет вечно своей, в вечном своем Молчаньи? Как же тогда он Безмолвье и Мрак? Выше он мрака и выше безмолвия: он мрак и свет, и молчанье и речь. И как речь он не безмолвие, как свет он не мрак. Из себя он рождает Слово свое и Свет свой, но сам не рожден, ибо Тьма ранее Света и ранее Речи Молчанье. Вижу Рожденного. — Вот воссиял он и светом своим пронизал его породившую Тьму, развеял ее, ничего от нее не оставил и в полноте своего сияния сам сиянием быть перестал. Вот прозвучал многозвучным он словом и всю наполнил им Молчаливую Бездну, и сам в звучаньи своем молчанием стал. Предвечным Отцом он рожден. На незримый лик отчий воззрел и, пламенея любовью, низвергся в отчее лоно. ***

Вижу в духе. — Отец рождает Сына — Сын свободно и вольно рождается от Отца, от начала ему послушный, всецело свободный. Словно двуострым мечом, сияньем луча рассекает Отца; в свете своем воздвигает Предел или Крест между Светом своим и отчею Тьмою. Весь пламенеет и в пламени бурном и пламенем бурным звенит и звучит. Весь в Отце, он не видит Отца и отходит в особность. Но в себе рассекая Отца, он зрит и другую Отчую Силу, Силу единства, Великую Мощь Единящей Любви. Ею влекомый назад, обращает пресветлый свой зрак в незримость темного отчего лона. Бурно кидается в лоно Отца, упоенный бездонностью Бездны. Весь пламенея Любовью, всего Отца озаряет и оглашает Безмолвную Бездну ликующим кликом своим. Меркнет, светом всё пронизав, собою соделав Вечную Ночь; в звучность Молчанье свое претворив, умолкает. Но не померк, не замолк он. — Отчая Сила его сохранила над Бездной и в Бездне. В отчее лоно низвергнув его, воскресила его и пресветлым и звучным. Силой Любви он жив и спасен. И Силой Любви вожделеет Отец, чтобы вечно звучало сыновнее первое слово, сладостным именем вечно его, Отца, именуя. Силой Любви вожделеет Отец зреть непрестанно сыновний сияющий Свет. Хочет Отец, чтобы Дух Любви не в нем одном пребывал: чтобы Дух покоился в Сыне. Хочет он видеть, как с Сыном и с ним, с Отцом, единит себя отделенный сыновним сиянием Дух.

В первом звуке Пучины Безмолвной рождается Сын, Предвечное Отчее Слово. И произносит, рождаяся, Сын святое и первое имя "Отец". Вот в порыве безмерной Любви, Отцом из себя чрез него изведенной, ринулся Сын в объятья, в родимое лоно Отца. Ринулся он, любуясь красою Пучины. Вот он небытствует в ней, Любовью с Отцом съединенный. Но не небытствует, нет! — Соблюла и Отца и его могучая Отчая Сила. Всё сохранила она для Отца, для него, безмерно любимого ею, всё соблюла для себя, ибо нет без того, кого любишь, Любви. Снова бытийствует Сын, Отцом безначальным рожденный, Духом и в Духе для радостной жизни воскресший из Тьмы. Снова любуется Сын красою отчей безмерной, новое имя Отца изрекает, имя второе. Истина — имя второе Отца, и оно же — имя любимого Сына. Истину с радостным кликом объемлет ликующий Ум и сливается с нею, восторгом пылая. Мощным и буйным порывом ревнуя подъемлется Вечная Сила Любви. И сберегает для Сына Отца, и блюдет нерушимо любимого Сына. Третье великое имя Отца называет Любовью трепещущий Сын. Имя то — Жизнь-Любовь, оно же имя любимой спасительной Силы, Отчей, в Отце обретенной Пресветлым Умом. Нежно Отца именуя, смеется, сияет огнями несчетными Сын. Вторят сиянью и смеху его и Отец и Великая Сила. Так, когда яркое Солнце смеясь и сияя встает над землею, всё отвечает ему и сияньем и смехом. — Радостно птицы щебечут, несяся навстречу лучам. Радостно листья и травы дрожат, и ловят смеяся лучи золотые. Светлым весельем горят и играют холодные капли росы. Каждая кажет другой всё в ней отраженное милое Солнце. "Жизнь!" восклицает Воскресший. И, опьяненный ее полнотой, погружается он в ее росное лоно; и забывает себя, умирая мгновенно в пылании Жизни Предвечной. Но воскрешает Умершего трижды Бессмертная Отчая Сила. И восстает он из Бездны для новых сияний и светлых речей, и для новых звучаний. Все только Мрак и Безмолвие, все лишь Отец Непостижный. Весь он становится Сыном, весь в нем сияет, как в свете, как в слове — звучит. В нем исчезает, и светит, и звучен; и в нем погибает, как свет без тьмы уже незримый, как слово, неслышное, если исчезло молчанье. Весь он и в Духе, слившем его воедино с отъятым рождением Сыном, слившим с собою, с Духом, мечом рожденного Сына отъятым. Весь он в Духе, хранящем целость его и целость Сына, и целость себя, Духа, хранящем. Все только Свет, воссиявший из Мрака и Мрак до конца пронизавший. Все только Слово, изрекшее все, что молчало, и ставшее снова Молчаньем и Тьмою. Все оно из Отца и в Отце и Отец. Все оно — Дух, ибо им дано имя Третьей Силе, им озарена и она, ибо без него не было бы Отчего Духа.

Все только Дух, из Отца изошедший чрез им рожденного Сына, Дух, воскрешающий Сына из лона его породившего Мрака, из лона снова его приявшего Мрака, Дух соблюдающий Мрак в самом озареньи его сияющим Светом. Весь он — Отец в непостижном единстве его; весь и Сын, ибо им лишь Сын и живет, и дышит, и светит.

Дивная, дивная жизнь Полноты! — Вечно рождает Отец, вечно дыханье из уст его вместе с рождаемым Словом исходит. Вечно весь он в Слове звучит и весь в дыхании дышит, весь и светлое Слово и Дух. Вечно и Сын произносит любимое имя Отца, имя Духа, его именуя; вечно Мрак озаряет и все, что во Мраке: себя и Духа. Вечно и Дух извергается, бурным потоком из Бездны Бездонной, рождающей Сына; но, извергайся, вечно в Отце он и в Сыне, сливается с ними, сливает их снова разъятых и сохраняет в единстве тройство.

Дивен таинственный путь Непостижимого. Весь исходит Он в Сына и Духа, в их единстве с собой себя одного обретает. Дивен и путь Рожденного. — Весь погибает в Родившем он, снова сливаяся с Духом, но обретает себя самого, содержащего их. Дивен путь Духа: всего он себя изливает любовно в Сына, всего и в Отца изливает, и, съединив, съединившись, в себе их находит. Как ты полна, как прекрасна, Плерома Божественной Жизни! Как ты прекрасна в твоем совершенном движеньи, в смене бессменной Жизни и Смерти, в вечном единстве тройства и единства! Все кипит и несется в тебе, все изменяется, переливаясь друг в друга; — все неизменно, безмолвно и тихо. Мощь, не преставшая быть собой в Свершеньи себя! Свершение, не перестающее быть и Мощью своею! Движение совершенное, ибо — движенье покоя. Покой совершенный — движенья покой. Все в тебе, все, Полнота: и этот шум дневной, и тишина ночи безмолвной, всякое слово и всякая мысль, юное тело нагое, и мое, восхотевшее тихой жизни земли сухое и желтое тело. Ты и горькие слезы, рыданья кого-то там, под окном, чьи-то глубокие, жгучие вздохи; ты и смех, что доносится с улицы, смех молодой и веселый. Ты — моя светлая тихая радость, мудрый покой тобой умиленного старца; мудрое счастье мое нерушимое, горе вместившее жизни, и бурной и долгой.

Неисчислимы твои имена. Ты Бездна-Молчанье и Истина-Ум. Ты Слово-Жизнь и Человек-Соборность. Ты Четверица совершенная; ты — Восьмерица; ты — вся Плерома. Много имен твоих, раскрытых нам Валентином, и Птолемеем, и Марком. Но во всех их и малой доли нет твоей полноты, совершенно единая в трех совершенных. Близок, близок конец моего блужданья вдали от тебя. Скоро уже упокоюсь навеки в тебе. Стареют глаза мои, но все ярче Свет Истины их озаряет. Немощно слабое тело мое, и невольно дрожат иссохшие руки; медленней бьется усталое сердце, и стынет когда-то кипевшая кровь. Знаю — покой твой объемлет меня; и молитвенно жду я покоя. Скоро ли, скоро ль придет он, желанный? И отчего неизбывна тоска по тебе, отчего я так долго и слепо блуждал?

В ясном немеркнущем Свете Плеромы предвечно мудрствовала Мудрость-София, в чете с Вожделенным своим. В единеньи Любви обретала Блаженство она, от Надежды подъемляся к Вере. Верою в Церкви она узревала супруга ее — Человека: и в Человеке и Церкви сияли ей Слово и Жизнь, в них же — Ум Истиной Бездну Молчащую ей раскрывал. Но до конца непостижна была для нее Молчащая Бездна, и не могла, недвижима, услышать она, что говорит Безмолвное Слово. И забывала она Вожделенного, несказанной красою влекомая, прелестью Бездны безмолвной; Бездны забыть не могла в страстных объятьях супруга. Жгучая страсть зародилася в сердце ее, ненасытная страсть, вожделение Бездны, неизъяснимо зовущей Молчаньем своим, влекущей гибелью черной. Ринулась бурно София, помыслив о Бездне. Страстью влекомая, в Вифосе смерти искала. Мчалася быстро она к воссиявшему ей в беспредельности Тьмы несказуемой Свету. Вся отдаваясь порыву Любви, неминучую гибель искала. Но преградил ей дорогу Предел, ограждавший Бездонность, незыблемый Крест. Крест ее спас от гибели в Бездне, но дух ее помутился. Жгучею темною страстью ниспала она в кромешную тьму, в Пустоту и во Мрак. Пала она, Ахамот, не в таинственный Вифоса мрак, не в его всеединое лоно: пала во мрак, которого нет, в небытие. Этот небытный мрак ничего не может родить и не может стать светом. Эта зловещая тишь зазвучать не может, ибо нет ее, ибо нет кромешного мрака. И за Пределом Плеромы утратила все Ахамот, лишилася образа, жизни, всего, чем была и любила: вся она стала лишь черным, слепым стремлением в Бездну, жалким подобием Бездны Великой.

Так тосковала она и томилась, и всё стремилась к дальнему горнему Свету. Словно птица ночная, в отчаянья билась о Крест. Но на Кресте распростерся Христос, и в нем на миг ей видимым стало Сиянье, на миг зазвучало Отчее Слово. И, распростершись, коснулся ее Он, извел ее из небытности полной, образовал по сущности только. Вновь пробудилася жизнь ее, и в себе ощутила она плод любви к ней Христа; опознала в жгучей и темной страсти своей свое стремленье в Плерому. Снова ринулась Дева; и снова стал перед нею незыблемый Крест. Только теперь яснее ей было стремленье ее и горше было сознанье, что цели своей она не может достичь. И не видала пути она, Крестом прегражденного; черным томилась неведеньем, горьким, отчаялась. Чуя жизнь в себе, Христом пробужденную, и не видя его, боялась она жизнь утратить; искала Христа и звала, но найти не могла. Лишь воспоминаньем о Нем, о любимом, жила, теплила скудную жизнь. И плакала она горючими слезами, и, вспоминая о Христе, улыбалась сквозь слезы; и стремилась в Плерому, томясь, и тосковала, свое сознавая бессилье, и неутешно скорбела, и трепетала в страхе за жизнь свою, в умиранье ее превращая. И временами казалося ей, будто Свет мерцает во тьме кромешной и будто в Свете незыблемый Крест, а на нем Любимый ее. Но бросалася к Свету она, и Свет исчезал, и тоскливей еще обстояла безмолвная тьма.

Не прекращалась тоска Софии: неустанно стремилась она; и всегда и везде встречала Предел, его же не в силах была превозмочь. И стремленье, не завершаясь, оставалось стремленьем, из себя изойти не могло и, как птица безумная, билось о Крест, стеная; коснело оно, холодело, становилось грубым веществом этого мира — замкнутой в себе напряженною, неподвижною жизнью. Нет, не жизнью: жизнь — движенье, свобода. Смертью оно становилось; мертвым камнем, тяжелым давило. Так становилась тоска Ахамот веществом. Слезы Софии о Милом его орошали нежною влагой. Улыбка ее при воспоминаньи о Нем становилася светом. Трепет душевный ее и страх — темные, низшие силы. Стремленье в Плерому — духовные силы, движением ввысь создающие мир. В вечном исканьи образует себя Ахамот, пытаясь вспомнить Того, кто дал ей бытие, кто ей на Кресте явился. Бессильная, ведением не одаренная, не может вспомнить она — искажает в себе отраженье Плеромы, малые части ее созидает. Изменчивая, вечно стремится ввысь, неутомимо скорбя и трудясь. Не в силах она всю Плерому постичь, узреть ее единым воззреньем. Длится воззренье ее, но всего зримого ею сразу не видит: сияет ей то один лик Полноты, то другой, мерцает пред нею Немеркнущий Свет. И словно новый лик заступает прежний, и словно прежний бледнеет, уходит в какую-то даль, невозвратимый уже. И длится стремленье ее, и кажется ей, будто пред нею и в ней бесконечный расстилается путь, а она вместить его не может в себе. Мутится тоскующий ум. — "Я ли это была", восклицает она, "я ли, София? Я ли видела всё, теперь позабытое мною? Я ли там стояла в тоске неисточной, к тебе вопияла, Любимый? Мучаюсь я. Но я ли сама мука эта, словно в мою проникшая душу? Или же злая то сила с ликом свирепого льва? Вот влекуся я ввысь. Но сама ли влекусь или Некто влечет благоуханьем своим несказанным? Как это горькая скорбь моя стала вдруг чем-то чужим мне, тяжелым и грубым? Как незримые слезы внезапно зримой рекой потекли? Я ли сама мой трепет и страх? Почему ж, трепеща, распростерши черные длинные крылья, в ужасе диком лицо закрывая свое и стеная, несутся, кружат предо мной, как осенние листья, мысли, страшные мысли мои? Я улыбалась тебе, мой Любимый, сквозь слезы. Но отчего, отчего эта улыбка сияет, из-за темных туч проглянув, и огнями горит в бесконечных каплях, над темной землею повисших? Разъята я, разлагаюсь и тлею; забываю, теряю себя. И не я уже мысли и чувства, желанья мои. И они обстоят, утесняют меня" ⁴.

Вещая мудрость говорит в старой книге о муках Софии, о мире чудесном, ее порожденном тоской и неясным стремленьем познать и любить:

"И, отвечая, Иисус сказал ученикам своим: Когда пребывала София в тринадцатом эоне, в месте всех братьев ее невидимых, т. е. двадцати четырех вержений Великого Невидимого, по велению Первой Тайны случилося это; и тогда воззрела Пистис София горе. Увидела свет она Завесы Сокровищницы Света и восхотела достичь того места, и не в силах была достичь того места. Но престала она выполнять тайну тринадцатого эона, а воспесновила Свет Высоты, его уже узрела в свете Завесы Сокровищницы Света.

Случилось же, когда песнословила она место Высоты, что возненавидели ее все в двенадцати эонах бывшие архонты, — они же внизу, — ибо отошла она от их тайн, ибо восхотела она возойти к Высоте и над ними всеми быть. Посему гневались они на нее и ненавидели ее. И гневался великий Трехсильный Своевольный, т.е. третий Трехсильный, он же пребывал в тринадцатом эоне и ослушником был, ибо не изверг всего очищенного его в нем пребывающей силы и не дал очищенного из света своего в должное время, когда архонты давали очищенное свое, ибо хотел он владыкою быть над всем тринадцатым эоном и над теми, что ниже его пребывали. Когда же архонты двенадцати эонов гневались на Пистис Софию — она же превыше их — и ее весьма ненавидели, случилось, что и великий Трехсильный Своевольный, о коем сейчас я рассказал вам, примкнул к ним и гневался на Пистис Софию и весьма ненавидел ее, ибо она к Свету, высшему, чем он, помыслила течь. И изверг из себя он Великую Силу с ликом льва, и из своего в нем пребывавшего вещества изверг он много других весьма могучих вержений, и послал их к местам внизу, к частям Хаоса, дабы они там нагнали Пистис Софию и из нее взяли силу ее, ибо помыслила она течь превыше их всех и еще — престала выполнять ее тайну, но скорбела всё время и Свет, что узрела, искала. И ненавидели ее архонты, оставшиеся и упорствующие тайну выполнить, и ненавидели ее все стражи врат эонов.

Случилось же по велению Первого Веления, что великий Трехсильный Своевольный, он же был один из трех Трехсильных, преследовал Софию в тринадцатом зоне, дабы воззрела долу она и увидела Силу Света, Силу с ликом льва, и восхотела ее, и к месту тому притекла, так чтобы свет ее у нее отнять.

Случилось же после сего — воззрела долу она и увидела его светлую Силу внизу, и не познала она, что это Сила Трехсильного Своевольного, но помыслила, что она от Света, его же изначала увидела она, из света Завесы Сокровищницы Света. И помыслила она в себе: "Потеку я к месту тому без Супруга моего, возьму Свет и созижду себе из него светлый эон, дабы в силах быть к Свету Светов, что в Высоте Высот, потечь". И когда помыслила она это, изошла она из места ее, из тринадцатого эона, и низошла к двенадцати эонам. Преследовали ее архонты эонов и гневались на нее, ибо о величии помыслила она. Но изошла она из двенадцати эонов и потекла к местам Хаоса, и приступила к Силе Света с ликом льва, дабы поглотить ее. Но обступили ее все вещные вержения Своевольного, и Великая Сила Света с ликом льва поглотила Силы Света в Софии, и очистила Свет ее и поглотила его; а вещество ее низвергнуто было в Хаос, и стало оно в Хаосе архонтом с ликом льва, одна половина коего огонь, а другая мрак, т.е. Ялдаваофом, о нем же часто я вам говорил. Когда же случилось это, стала София весьма слабой, и начала еще та Сила Света с ликом льва брать из Софии все Силы Света, и все вещные Силы Своевольного обстояли Софию и утесняли ее. И возопияла громко Пистис София и воскричала к Свету Светов, его же изначала узрела, когда поверила в него" ⁵.

Разумею, что в повести этой сокрыты от непосвященных великие тайны. О них говорит верными умами и устами неложными хранимое учение Валентина. — Не было Хаоса вне Полноты, и не силы иные боролись с Пистис Софией. И не было злым Божество, и не был злым ни один из эонов Его. Так и великий Василид не раз повторял: "Всё готов я признать; не признаю того лишь, что Божество жестокосердно". Но Хаос — ничто, пустота. То же, что обстоит Софию как вещные силы, что угрожает ей как Сила с ликом льва — лишь разъятость ее, по сущности же — сама она. И сама она — все архонты двенадцати эонов, сама — Своевольный Трехсильный. Но, удержать не в силах единство свое, видит она себя разъятой на части, и кажется ей, что всё враждует друг с другом и с нею. Подумай — ведь каждый из нас в глубине своей есть София. И разве не обстоят нас мысли наши и чувства, как что-то иное? Разве наша же страсть не влечет нас, словно иная могучая сила? И кажется нам, будто всё не мы. Но как же тогда всё рождается в нас и в нас погибает? О подумай, подумай, старый младенец! — Разве ты не в плену у своих же созданий? Разве не думаешь ты, что какая-то злая и чуждая Сила в тебя проникает, влечет и губит тебя? Разве ты не измыслил себе Ялдаваофа, какого-то грозного, злого и темного бога? Признай, наконец, свои страданья в страданьях Софии; пойми и ее великую тайну, в словах этой повести дивной от взглядов сокрытую всех!

Всё, что угрожает Софии и терзает ее, все, что ее разъединяет, отъемля частицы ее света, — только образ и символ разъятости ее. Но и сама в единстве своем, вне разъятости этой она — только символ, ибо нет ее, вне того, что противостоит друг другу, и не части ее от нее отъяты, но сама распалась она. Так и Валентин учит, говоря, что по самой сущности своей образована София-Ахамот Христом и от Его касанья чрез Крест, рассекающий мечу подобно и утверждающий, принесла плод свой. И в плоде том, в Софии уже сущностной, — и она сама и Христос. И что же сама она без Христа, еще бессущностная, не-сущая? — Нет ее. — Она лишь возможность, Христом явленная. А поскольку есть она — Христом она образуема. И плач ее горький лишь в Нем становится слышимым ⁶.

"Когда же Пистис София окончила шестую свою умопремену покаянную о прощеньи проступков ее, случилось, что обратилась она опять к Высоте, дабы видеть, прощены ли грехи ее, и дабы видеть, изведут ли из Хаоса ее. И по велению Первой Тайны не услышала она еще, что грехи ее прощены и изведена она из Хаоса будет. Когда же обратилась она к Высоте, дабы видеть, прията ли от нее умопремена ее, узрела она всех архонтов двенадцати эонов, как смеялись они над ней и радовались, ибо умопремена ее не принята от нее. Но когда возопияла она в седьмой раз, внял Иисус воплю ее. "Не было еще, говорит он, тогда веления Первой Тайны ко мне спасти ее и из Хаоса извести. Но без веления, сам я по милосердию моему возвел ее к просторному более месту в Хаосе. И когда вещные верженья Своевольного заметили, что возведена она к просторному более месту в Хаосе, перестали они немного ее утеснять, ибо помыслили они, будто совсем она из Хаоса изведена. Когда же случилось это, не познала Пистис София, что я помог ей, не познала меня совсем, но продолжала она песнословить Сокровища Света, его же видела прежде и ему же поверила, и помышляла, что он и был помощником ее, коего песнословила она, помышляя, что истинный Свет то был. Но так как поверила она в Свет, Сокровищу Истинному присущий, была возведена она из Хаоса и умопремена ее от нее принята. Но еще не исполнилось веление Первой Тайны умопремену ее от нее принять. Когда же вержения Своевольного заметили, что не возведена Пистис София из Хаоса, обратились они опять против нее, сильно ее утесняя. И в восьмой раз вопияла она, и вопияла в девятый раз.

Когда же возвестила Пистис София девятую умопремену свою, утеснила ее опять Сила с ликом льва, вожделея все силы отнять у нее. И снова возопияла она к Свету, говоря:

"О свет, коему от начала поверила я, ради коего претерпела я эти великие муки, помоги мне!"

И в тот час была принята от нее умопремена ее. Вняла ей Первая Тайна: по велению ее ниспослан был я. Я пришел помочь ей, и возвел ее из Хаоса, ибо почувствовала она умопремену и поверила в Свет, и эти великие муки и эти великие опасности претерпела. Была обманута она божественным Своевольным, и ничем иным не была обманута она, кроме как Силою Света по подобию Свету, в него же поверила. Ради сего по велению Первой Тайны ниспослан был я, дабы тайно ей помочь. Но не изошел я к месту эонов, а изшел из средины всех их так, что ни одна Сила не знала, ниже Силы Внутреннего Внутреннейшего, ни — Внешнего Внешнего, и только Первая Тайна знала о том.

Когда же низошел я к Хаосу, дабы помочь ей, случилось, что увидела она, что умен я и весьма сияю и в милосердии к ней. Ибо не своеволен я был, как Сила с ликом льва, она же взяла из Софии Силу Света и утесняла ее, дабы взять весь сущий в ней Свет. Узрела тогда София меня, что светил я в десять тысяч раз более, чем Сила с ликом льва, и что в великом милосердии я к ней; и познала она, что из Высоты Высот я, в Свет коих изначала поверила она. Объяло тогда мужество Софию и сказала она десятую умопремену свою.

Случилось же, когда Сила с ликом льва узрела меня: как приближался к Софии я, весьма сияя, что разъярилась она еще больше и извергла из себя новое множество весьма сильных вержений. Когда же случилось это. сказала Пистис София одиннадцатую умопремену свою.

Случилось же после сего, что приблизился к Хаосу я, весьма сияя, дабы взять свет той Силы с ликом льва. И когда весьма сиял я, устрашилась она и возопила к Своевольному — Богу ее, дабы он помог ей. И тотчас же воззрел Своевольной Бог из тринадцатого эона; и воззрел долу на Хаос, будучи гневным весьма и желая своей Силе с ликом льва помочь. И окружила Сила с ликом льва, она и все прочие вержения, Пистис Софию, желая взять весь в Софии пребывающий Свет. Случилось же, что, когда утесняли они Софию, возопияла она, к Высоте ко мне вопия, дабы я помог ей. Случилось же, что, когда воззрела она к Высоте, увидела она Своевольного весьма гневным; и убоялась она, и сказала двенадцатую умопремену свою о Своевольном и о вержениях его.

После же сего возопияла Пистис София ко мне, говоря: "О Свет Светов, преступила я в двенадцати эонах и от них низошла, чего ради свершила я двенадцать умопремен покаянных по числу эонов. Ныне же, Свет Светов, прости мне преступленье мое, ибо весьма велико оно, так как оставила я места Высоты и низошла обитать в местах Хаоса".

И тринадцатую умопремену свою сказала Пистис София.

И тогда исполнилось время тому, чтобы изведена она была из Хаоса. И чрез себя самого, кроме Первой Тайны, извел из себя я Силу Света и ниспослал ее долу к Хаосу, дабы извела она Пистис Софию из глубоких мест Хаоса и возвела к высшим местам Хаоса, доколе не будет веления Первой Тайны совсем из Хаоса ее извести. И моя Сила Света возвела Пистис Софию к высшим местам Хаоса. Когда же вержения Своевольного заметили, что возведена Пистис София к высшим местам Хаоса, преследовали они ее горе, в то время как хотели они снова увлечь ее к низшим местам Хаоса. И моя Сила Света, ее же послал я возвести Софию из Хаоса, сияла весьма. Случилось же, что, когда вержения Своевольного преследовали Софию, ибо к высшим местам Хаоса ведена была она, воспесновила она снова и вопияла ко мне. И повелел я Силе Света, ее же послал спасти Софию, стать Венцом Света на главе ее, дабы вержения Своевольного отныне не могли осилить ее. И когда стала Сила Света Венцом Света вокруг главы ее, подвигнуты были все пребывавшие в ней злые вещества и все были очищены в ней; уничтожены были они и остались в Хаосе, а вержения Своевольного взирали на них и радовались; и очищенное чистого Света, что в Пистис Софии, дало Силу моей Силе Света, она же стала Венцом вокруг главы ее. Случилось же далее, что, когда она объяла чистый Свет в Пистис Софии, ее чистый Свет не исходил из Венца Пламени Света, дабы вержения Своевольного его у нее не похитили.

В час тот исполнилось веление обо всех утеснениях, Пистис Софии определенных, ради исполнения Первой Тайны, что от начала существовала, и пришло время спасти ее из Хаоса и извести ее изо всех мраков. Ибо прията была умопремена ее Первою Тайной. И тайна эта ниспослала мне с Высоты Великую Силу Света, дабы помог я Пистис Софии и возвел ее из Хаоса. Воззрел я к зонам в Высоту и увидел Силу Света, ее же ниспослала мне Первая Тайна, дабы из Хаоса спасти Софию. Случилось же, когда из эонов изошел я и узрел спешащим себя — сам же был я над Хаосом — что изошла из меня другая Сила Света, дабы помочь Пистис Софии. И Сила Света, что Первою Тайною изошла из Высоты, низошла на Силу Света, из меня исшедшую, и встретились они и стали Великим Истечением Света.

Когда же сказал это Иисус ученикам своим, сказал он: "Понимаете ли, образом каким с Вами говорю?"

Снова пала ниц перед ним Мария и сказала: "Господи, понимаю, что говоришь. В разрешение слова этого Твоя Сила Света пророчествовала некогда чрез Давида в 84 псалме, говоря: "Милость и Истина встретились, Правда и Мир облобызались".

Истина из земли подъялась и Правда призрела с небес. — Милость же есть Сила Света, Первою Тайною исшедшая, ибо Первая Тайна услышала Пистис Софию и возжалела ее во всех утеснениях ее. Истина же — Сила, из Тебя исшедшая, ибо Ты исполнил Истину, дабы спасти ее из Хаоса. И Правда есть Сила, исшедшая Первою Тайною, и направит она Пистис Софию. И Мир — Сила, из тебя исшедшая, дабы войти в вержения Своевольного и взять от них Светы, что от Пистис Софии взяли они, т. е.: дабы Ты собрал их в Пистис Софии и в мире соделал их с Силою их. Истина же, напротив, есть Сила, что из Тебя изошла, когда Ты в низших местах Хаоса был. Посему чрез Давида сказала Сила Твоя: "Истина из земли подъялась", ибо Ты в низших местах Хаоса был. Правда же, с небес призревшая, — Сила нисшедшая Первою Тайною из Высоты и вошедшая в Пистис Софию".

Так всё Христом собирается, весь Свет в Хаосе, т. е. в Тьме Кромешной или в Пустоте, Кеноме, рассеянный; и остается во Тьме лишь несветлое, т. е. небытное и не-сущее; и образуется и созидается Пистис София, из не-сущей сущею становясь. В каждом из нас, братья, она созидается: не вне, не кроме нас. И усовершится для нас она в тринадцатой умопремене своей, когда все мы единым стадом, а вернее — телом единым станем. Будет в Плероме София, когда вся она будет. Будет же вся она, когда станет всем во всем, т.е. в каждом из нас, и вся в каждом будет, а каждый будет всею Софией. И свершается это в двенадцати умопременах ее — в земной и временной жизни нашей, для нас — только временной и земной. Как золотистый феникс пустыни аравийской тонет в золоте Солнца и, трепеща неприметно, дивно поют его пронизаемые ветром невидимым крылья, так поет, и трепещет, и тает в сиянии Вечного Света мой дух при мысли одной о Пистис Софии, о Деве прекрасной. Дева, с тобой я, и ты, светоносная в золоте юного тела и в пламени плечи покрывших кудрей! Вечно с тобою рождаюсь в бесчисленных радостных жизнях — в пальме зеленой впиваю холодную влагу и светлый огонь, лиющийся с неба, первым криком младенца приветствую братьев моих, в жгучем, как солнце пустыни, лобзаньи ликую и таю. Вечно с тобой умираю, свое и себя отдавая, как ныне, чтобы воскреснуть в других и с другими едино, для мира слепого незнаемо жить. Близок последний мой час — затихает биение сердца и в жилах кровь застывает. Близок во мне и последний твой час, золотая София. Первая Тайна уже посылает свою Великую Силу. Льется, сливаясь, она с Светоносною Силой его несказанной. С Истиной Милость и с Правдою Мир союз свой свершают.

Я, София, живу, но живу не собою, небытной, не-сущей. Им создана, образована я, и в девственном чреве моем ношу Его семя, Его самого — плод, рождаемый в муках. Я рождаю Его, Человека; сущая Им, я в Нем исчезаю. Всё от Супруга во мне и всё для Сына земного. Первым я создана, во Втором живу и являю Его многовидность. В Хаосе черном, небытная я, оставляю небытную мнимость. Ныне же, Дева, в полуденный час выхожу я к Великому Духу, к юному в девстве своем, восхожу, непорочная дева. Ныне, в полуденный час выхожу я к Незримому Богу. Тайну последнюю я отверзаю последней печатью. Имя ее изрекаю — Дзооэ — Дзои — Дзаиоо. Имя ее изрекаю, десницею тьмы я четыре беру и пять десницею тою же сотен, шуйцею — пять на десять и ею же снова четыре. Я призываю вас Дзоэдзиадзехоэдзоои Оэдзиадз Иодзиаоо Дзадзио Дзадзиадзо ⁷****.

Неправильно понимают учение твое, Валентин, думая, будто говорил ты о падении самого Божества. Кто же не знает, что Марк разъяснил истинный смысл слов твоих и что еще великий Василид открыл нам совершенство Божественной Полноты? Сотворил всё He-сущий Бог, не раз повторял Василид, Словом бессловно; восхотел сотворить не-хотением. "He-сущий Бог соделал мир не-сущий из не-сущего, извергнув и основоуставив некое единое семя, в нем же — всю всесемянность мира, мира многообразного и многосущного". Как же после этих слов возможно учить о том, будто мир и есть само Божество? Но ты знал, Валентин, что Плерома превыше, совершеннее совершенства, знал, что в ней и несовершенство есть, почему не только его, a и совершенство само она превозмогает. И ведал ты, что не было бы Софии земной, не будь в Плероме Софии небесной, т.е. — не будь сама Плерома Софией. И если есть волненье и муки в Софии, как же не быть им в самой Полноте? Вот почему говорил ты, что Пистис София, иначе именуемая Ахамот, не сама София Небесная, ибо Софии Небесной нельзя извергнуть из лона Плеромы: сама Плерома она. — Пистис София лишь Помышленье Софии, Энфимисис. Она — отраженье светлого лика в небытности Тьмы. Она возникает по зову Христа из ничто и причастием чрез него становится Горней Софией. Не полна Полнота, доколе Она не прияла в себя Ахамот. Но Она искони прияла ее в Горней Софии. Томится и страдает София земная, к Плероме стремясь, и достигнет ее, став собою, уже достигает, достигла. Но томится сама Полнота в Горней Софии стремленьем постичь себя самое, в непостижности Бездны своей обретая свой нерушимый Предел и Крест. И открывается ей самой ее непостижность, как некий Свет, как Слово и Ум, как Христос Иисус. И нисходит покой, и ликует вся Полнота, себя самое постигая. Но не отличны в ней постиженье и радость от исканий и горя. Всё непостижимо едино в Ее полноте непостижной. Выше еще Ее непостижность. — В самой себе Она не полна, полная лишь в единеньи любовном с твореньем своим. Ждет и тоскует Она, доколе, всецело Ее восприяв, не сольется с Ней и не станет Ею творенье. Но не тоскует уже Она и не ждет, ибо в Ней, в Полноте, всё искони совершилось. Выше совершенства Совершенная. Но выше Она его потому, что, будучи совершенной, и несовершенна. Выше божественности Божественная; — потому, что, божественной будучи, и не божественна. Несовершенна же и не божественна Она в том, что сама становится и твореньем своим, дабы творение стало Ею. Так познается Она в полноте своей полноты. Кто же Она как творенье свое? — Конечно, Слово и Ум, Ее самопостиженье. Слово же есть Человек, Человек — Соборность, Соборность — София ⁸.

Славьте Софию Предвечную,

Пламенем красным горящую,

Светом несчетных огней!

Славьте Ее, Бесконечную,

Зрак земнородных разящую!

— Видим Невидимый в Ней.

 

Солнце Любви Беспримесное,

Тьмы Беспросветной Сияние,

Бездны Незнаемой Знание,

Крест, рассекающий Меч,

Славься, София Небесная,

Славься, Бесстрастья Страдание,

Неизреченная Речь!

 

Вечно Тобой изрекаема

Вечно в Молчаньи сокрытая

Тайна твоей Полноты.

В дивных мирах созидаема,

В них неизлитно излитая,

Слово Предвечное — Ты.

 

Долу блуждаю, холодная;

Хаоса душными тучами

Горних отъята я мест.

Плачу слезами горючими;

В муках Божественно плодная,

Чаю сияющий Крест.

Тело мое пригвожденное

Молча поникло, бессильное;

Мной, земнородной, рожденное,

Никнет в пучину могильную.

 

Сила померкла в Бессилии.

Руки, недвижно разъятые,

Стонут и острые тернии

Нежное ранят чело.

Трепетно белые крылия

Реют, сияньем объятые,

Розы — огни невечерние.

Лик в них сияет светло.

 

Кровь загорается красная,

Слезы горят самоцветные,

Лёт мой свободен и тих.

Ближе сиянья приветные...

Здесь я, София Прекрасная.

Здравствуй, Небесный Жених!

 

 

Примечания издателя *****

 

¹ Печатаемое рассуждение было приобретено издателем вместе с партией книг теософического и оккультного содержания в начале марта месяца сего года в одном из книжных магазинов Государственного Издательства за цену 5 коп. (в золотой валюте). Рукопись написана четким, но очень мелким почерком на 23 страницах (recto и verso) с полями на почтовой бумаге большого формата с водяными знаками — круглая печать, в середине которой крылатый лев с лапою, положенной на пачку бумаги с надписью "1860", а по ободку легенда: "Писчебум". В правописании последовательно выдержана мануйлица, что позволяет признать за terminus post quem написания трактата 1918-1919 г. Несравненно труднее определить, имеем ли мы дело с оригинальным произведением, переводом или переработкою какого-нибудь подлинного гностического сочинения. Первое предположение кажется нам исключенным по следующим соображениям: — 1) Трактат отличается известною цельностью основной мысли и ее развития, несмотря на цитаты и длинные эксцерпты из гностических произведений. Второе в такой форме для современных писателей необычно, а первое и вовсе им не свойственно. С помощью формального метода, разработанного в выдающихся трудах Ю. Тынянова, В. Шкловского, В. Жирмунского, Эйхенбаума и других, нам удалось установить, что отличительная черта современной поэтики заключается в отсутствии цельности замысла и выполнения. 2) Не заметно никаких отголосков пережитых нами событий — мировой войны и революции. Но невозможно представить себе современного писателя, на котором бы они так или иначе не отразились. 3) Точно так же нам не удалось установить какое-либо влияние оккультных и теософических идей, за исключением, может быть, очень темного намека на символический смысл креста и упоминания в последнем стихотворении о розах. Самый тщательный анализ не вскрывает и малейшего соприкосновения с трудами Элифаса Леви, Фабра д'Оливе, Станислава де Гюайта, Сент-Ив д'Альвейдра, Блаватской, доктора Штейнера и других, хотя в купленной вместе с рукописью и, видимо, принадлежавшей к той же библиотеке партии книг находились произведения Леви, Гюайта, Штейнера, Энциклопедия Г.О.М. и брошюры Тухолки. Допустить, что современный автор, написавший подобное публикуемому рассуждению, мог остаться не затронутым всею этой литературой и ее не отразить, невозможно. Конечно, это — argumentum e silentio. Ho он вполне убедителен, так как нами соблюдены все установленные Э. Бернгеймом (см. посл. издание его Lehrbuch der historischen Methode) правила, требуемые для того, чтобы argumentum e silentio имел силу. 4) Внутренние основания подтверждают наши выводы. — Тон автора трактата производит впечатление полной серьезности и убежденности, а ни того, ни другого при трактовке подобных сюжетов нельзя ожидать в нынешнее просвещенное и позитивно-научное время от писателя, несомненно исторически образованного. 5) Наконец, в пользу древности трактата говорят конкретные подробности, которые едва ли могли быть измышлены нашим современником (описание наружности Василида и Валентина, случайные, но конкретные указания на время и место, наивная вера в легендарного феникса и т. д.). Однако ряд серьезных соображений препятствует, на наш взгляд, и тому, чтобы видеть в данном трактате точный перевод какого-нибудь утраченного гностического произведения. —

1) Общий тон и характер изложения совершенно несвойственны писателям начала нашей эры.

2) Сама форма, по отзыву знатоков античной литературы, к которым мы обращались за разъяснениями и компетентность которых достаточно засвидетельствована преподаванием в ВУЗ'ах и ПУЗ'ах Петербурга, не встречает себе аналогий в античности.

3) Несомненное знакомство автора с трехмерным пространством (понимание им "глубины") тоже, как это доказано Шпенглером, не свойственно древним. 4) Вызывают сомнения и некоторые частности, например, упоминание об "осенних листьях". Ввиду всех этих соображений мы решаемся выставить следующую гипотезу. — Современный нам автор ретушировал и слегка переработал какой-то не дошедший до нас подлинный гностический текст. Следы переработки без труда обнаруживаются в недостаточной согласованности "плача Софии" и повествования о ее судьбах с предшествующим и последующим изложением. Очевидно, второй автор упустил целый ряд соображений первого, подвергнув первоначальный текст некоторому сокращению. Издатель пока не решается еще реконструировать этот Urtext, но позволяет себе, не входя в подробную аргументацию, кратко сформулировать те заключения, к которым он пришел. — Предполагаемый нами оригинал относится, по всем вероятиям, к эпохе синкретизирующего разные системы гносиса. Автор ссылается на Василида, Валентина и Марка, на первых двух — как на лично ему известных. Василид процветал ок. 125-130 г., Валентин умер ок. 160 г. Следовательно, автор, по его собственному свидетельству, уже глубокий старик, писал свой трактат никак не позже первого десятилетия III в. Такому предположению, на первый взгляд, противоречат заимствования из книг "Pistis Sophia" и "Jeu", которые Ад. Гарнак и переводчик их К. Шмидт (Carl Schmidt. Koptisch-gnostische Schriften. 1 T. Berlin 1905) относят к половине III в. Но весьма вероятно, что первоначальная редакция этих произведений восходит к самому началу III в. и что автор ею и пользовался. Не лишено значения, что автор называет ее "старой книгой". — Он отдельно дает "плач Софии" и описание ее судьбы, и, как принято в исторической критике, его более простую версию следует датировать раньше, чем более сложную версию, приведенную в коптском оригинале. Далее, коптский оригинал оставляет греческие слова без перевода. Автор же не обнаруживает следов влияния со стороны коптского языка или знакомства с ним. С другой стороны, трактат не может быть отнесен к более позднему времени. — В нем учение Валентина упрощено: Плерома сводится к Тетраде и даже к Триаде, а Ум (nous) отождествляется с Разумом, Речью или Словом (logos). Это сближает систему автора с христианским учением, равно как и резкое выделение идеи Василида о творении из ничего (заметим, что у автора нет следов знакомства с учением Василида в том виде, в каком излагает его Ириней, благодаря чему подтверждается предположение В. В. Болотова и других о большей достоверности версии Философумен Ипполита), и, правда, не развитая, теория причастия. Если бы автор знал труды Оригена, а тем более — христианскую философию III—IV веков, он, разумеется, или ссылался бы на нее, или, по крайней мере, так либо иначе ее на себе отразил. Тем, на наш взгляд, и интересен публикуемый нами трактат, что он показывает, насколько гностическая мысль II—III в. приближалась к христианской и как она в нее перерождалась. Мы надеемся, что внимательное изучение публикуемого источника заставит с новой точки зрения пересмотреть историю гностицизма.

² Довольно близкий к подлиннику перевод известного по Философуменам Ипполита гимна нахашенов. Интересно, что в переводе стоит "нахаш" (nahash, или, по другому чтению, naas — змий), чем подтверждается эмендация Гильгенфельса, заменявшего этим словом даваемое текстом Ипполита "Ум" (nous). Нахашены или наассены — одна из гностических сект, принадлежавшая к группе офитов или братьев змия и, по-видимому, повлиявшая на мировоззрение автора.

³ Следующий отрывок — плач Софии — частью дословно совпадает с текстом гл. 32-59 первой книги "Pistis Sophia", где плач разбит на тринадцать покаяний и вкраплен в рассказ Христа о судьбах Софии. Наш текст значительно короче, что говорит в пользу его большей древности. Терминология автора нуждается в пояснениях. — "Верженья", очевидно, — греч. probolai, что переводится обычно латинским словом "эманации", т.е. истечения. — "Своевольный" — перевод греч. "authades". "Вещество" — конечно, "hyle", т. е. материя.

⁴ Предшествующее изложение (после плача Софии) является переработкою и упрощением системы Валентина. По Валентину (Птолемею), Плерома состоит из 30 эонов ("триаконтады") или 15 сизигий (супружеств). Высшие четыре эона, Вифос-Сиге, т.е. Бездна-Молчание, и Ум-Истина составляют тетраду, а вместе со словом (Логосом)-Жизнью и Человеком-Церковью — первородную огдоаду или восьмерицу. Остальные эоны эманируют из Слова-Жизни и Человека-Церкви, за исключением рожденного всею Плеромой чрез Ум-Истину Христа, вступающего в сизигию с Софией. Автор отбрасывает в общем идею сизигии, отождествляет Бездну с Молчанием, Ум со Словом (вероятно, потому, что само познание уже предполагает разъединение или "счет", т. е. логос — таково первоначальное значение глагола logizein) и Человеком. Неясно, какую роль играет в его теории Истина (если она не тождественна частью Логосу-Уму, частью Вифосу), но несомненно, что под Жизнью и надо разуметь "Отчую Силу" или "Духа". — Попытка, не лишенная интереса, так как у Валентина диалектически различение Вифоса от Молчания и Ума от Разума (или Логоса), действительно, не обосновано, при достаточном, однако, обосновании отличности Ума от Вифоса. Идея сверхвременного единства Плеромы, несомненно, заимствована у Марка.

⁵ В изображении судеб Софии опущено различение между Софией Небесной и ее Энфимисис или Помышлением, т. е. Софией Ахамот. В дальнейшем автор возвращается к более полному учению Валентина.

⁶ Следуют новые извлечения из книги "Пистис София" (1 кн. гл. 30-60), опять-таки более краткие, с опущением плача (тринадцати покаяний) Софии. "Умопремена" — неудачный перевод греч. metanoia, обычно переводимого как "покаяние".

⁷ Последний отрывок близок к концу (в издании Шмидта) кн. "Jeu". В загадочных словах, не имеющих никакого, по-видимому, смысла, обращает на себя внимание удлинение некоторых гласных: "дзаиоо" вместо "дзаио", "дзоои" вм. "дзои", "иодзиаоо" вм. "иодзиао".

⁸ Оригинала стихотворения, заключающего трактат, найти нам не удалось. Предпоследний куплет, может быть, отражает некоторое смешение идей Василида (Дух Святой как птица, возносящее "Второе Сыновство" к Богу) с учением Валентина о Кресте-Пределе. Вероятно, стихотворение принадлежит "второму", русскому автору. Может быть, к включению в тот же печатаемый нами трактат предназначалось и другое, найденное нами на отдельном листке почтовой бумаги (без водяных знаков), вложенном в рукопись. Приводим в примечании и его:

Мариам, Мариам, Звезда Морская,

Я тебя полюбил, люблю навсегда!

Я твержу, седыми волнами играя:

"Мариам, Морская Звезда!"

 

Мариам, Мариам, я тебя всю объемлю,

Я люблю тебя, лелею, я, Океан,

Омываю, ласкаю родимую Землю,

Обнимаю стократ горячий стан.

 

Мариам, Мариам, Звезда Морская,

Не тобою ли я, Мариам, Рожден?

Не твое ли имя во сне изрекая,

Я нарушил моей небытности сон?

 

Мариам, Мариам, Звезда Морская,

Я Отец твой, и Сын, и Супруг навсегда!

В шуме волн лишь имя твое повторяю,

Мариам, Морская Звезда!

 

 

Примечания к публикации

 

* Текст печатается по альманаху: "Стрелец". Сборник третий и последний. Под редакцией А. Беленсона. СПб., 1922. Издание отпечатано в количестве 300 нумерованных экземпляров. Экз. № 234 (из собрания В. В. Пилипенко). Наряду с поэмой Карсавина в альманах, посвященный памяти русского художника Н. И. Кульбина, вошли главы из ненаписанного романа в стихах Ф. Сологуба "Григорий Казарин" и его переводы из книги П. Верлена "Мудрость", главы из романа М. Кузмина "Римские чудеса" и его литературные и философские заметки "Чешуя в неводе (только для себя)", стихотворения А. Беленсона и А. Ахматовой, письма В. В. Розанова к Э. Голлербаху, написанные в период с 9.V.1918 г. по 26.Х.1918 г. (это их первая и полная публикация), статья Э. Голлербаха "Владимир Соловьев и Розанов", доклад А. Лурье "На распутьи (культура и музыка)", прочитанный им в ноябре 1921 г. в Петербургской Вольной Философской Ассоциации. Альманах иллюстрирован рисунками Н. Альтмана, Ю. Анненкова, Л. Бруни, Д. Бурлюка, М. Добужинского, Н. Кульбина, В. Лебедева, И. Пуни, М. Шагала.

В публикуемом тексте Л. Карсавина сохранены все стилистические особенности автора. Написание отдельных слов исправлено в соответствии с нормами современной грамматики. Это относится и к слову "плерома" (греч. pleroma), приведенному в соответствии с традицией современного словоупотребления (у Карсавина — "плирома").

** В гимне нахашенов просматриваются две основные идеи, развиваемые Карсавиным в гностической поэме: это тройственность единого (Змей как первоначало и праотец всего сущего — Хаос (Сын) — Душа) и тема стенаний и блужданий "изгнанницы" Софии. "Гностический" Христос просит Отца ниспослать его с утешением к Софии, чтобы, пройдя все зоны, открыть ей тайну ее "падения" и тем самым тайну Души Человека, выразив ее в гносисе.

*** Через параллелизм гностико-христианских образов Карсавин развивает основную идею своей философии: развертывание всеединства в тройственность.

**** Эти "загадочные слова", которые Карсавин в "Примечаниях издателя" считает лишенными какого-либо смысла, можно рассматривать как своеобразную гностическую молитву, мантру, эзотерически варьирующую греческое слово dzoe — "жизнь".

***** Идея "раздвоения" на "издателя" и "автора" намечается у Карсавина в книге "Noctes petropolitanae". Петербург, 1922 (см. Предисловие). Эта работа, кстати, и по своей поэтике ближе всего стоит к гностической поэме. Но свое окончательное и полное завершение идея "творческого раздвоения" (подобно гностической Софии) находит в примечаниях к данной работе. "Примечания издателя" включают в себя самые различные темы: здесь и классические комментарии к тексту, и обсуждение проблемы соотношения христианства и гностицизма с привлечением авторитетов А. Гарнака и В. В. Болотова (автора "Лекций по истории древней церкви"); полный иронии (и свидетельствующий о глубокой эрудиции автора) анализ "происхождения" публикуемого источника.

В "Примечаниях" явственно ощутимо отношение Карсавина к духу времени, одной из особенностей которого стал отказ от идеала классического знания-гносиса. Это проявляется и в скрытой иронии Карсавина по поводу формального метода в современной поэтике, представленной именами Ю. Тынянова, В. Шкловского и др., и в его гордой приверженности классическому духу научного исследования (с тоном, полным серьезности и убежденности в значимости столь архаической темы), и в его глубоком философском неприятии теософской и оккультной мистики, претендующей на роль современной формы эзотеризма (который H. A. Бердяев метко окрестил "экзотермическим эзотеризмом"). Весьма узнаваемым кажется список теософских имен, приводимых Карсавиным. Это активно переиздаваемые сегодня произведения Папюса (наст. имя Жерар Энкос, 1865-1916), Элифаса Леви (наст. имя Альфонс Луи Констан, 1810-1875), Станислава де Гюайта (1861-1898), Е. П. Блаватской (урожд. Ган, 1831-1891), Р. Штейнера (1861-1925) и др.

Приверженный традиции классического мистицизма, неизмеримые глубины которого приоткрываются в гностическом мифе о Софии, Карсавин, по его собственному признанию, оказался совершенно свободным от влияния современных ему теософских идей и символов. И эту преданность классическому знанию он выставляет в качестве одного из основных аргументов "древности" происхождения гностического трактата. Очевидно, что в послереволюционной России Карсавин остро чувствует себя современником Валентина и Василида. Его гностическая поэма — это живая нить, связующая Карсавина с историей, с классическим наследием культуры.

Публикация и примечания В. И. Назарова